«B-Movie: Шум и ярость в Западном Берлине 1979–1989» — один из самых главных фильмов о разделенном стеной городе. Это репортаж из эпицентра изменившей мир берлинской тусовки: панк-рок, зарождение техно, наркотики, Дэвид Боуи, юные Ник Кейв и Бликса Баргельд. Рассказ в документальной ленте ведется от лица Марка Ридера — музыкального продюсера, который в конце 70-х переехал из Манчестера в Западный Берлин и остался там навсегда.
Мы поговорили с Марком о влиянии Einstürzende Neubauten на творчество Depeche Mode, обсудили различия между музыкальной индустрией тогда и сейчас и узнали, как продолжать ходить на вечеринки в 60 лет. А с 19 по 23 ноября наши друзья из Клуба документального кино OPIA устраивают в КЦ ЗИЛ фестиваль Berlin-Gärten, приуроченный к 30-летию падения Берлинской стены — в программе лекции, кинопоказы, выставка и, конечно, показ B-Movie и приезд Марка Ридера.
Марк Ридер. Фото / Factory Berlin
Как все началось с B-Movie? Почему вы, уроженец Великобритании, стали главным героем фильма про Западный Берлин?
Изначально я пришел в этот проект как саунд-дизайнер, меня попросили просто собрать саундтрек. Сама идея принадлежала... моему соседу по лестничной площадке, режиссеру Хайко Ланге. Он тогда работал с Йоргом А. Хоппе, одним из будущих продюсеров B-Movie, над совсем другим проектом, и они обсуждали то, как бы рассказали своим детям о Западном Берлине. Когда была разрушена Берлинская стена, все внимание сместилось на Восточный Берлин — там были все клубы, проходили все вечеринки. Поэтому Западный Берлин был немного забыт, и Хайко и Йорг хотели найти способ напомнить о нем.
Изначально идея заключалась в создании коллажа из фотографий под музыку того времени. Йорг спросил, интересно ли мне было бы создать саундтрек, а я вспомнил, что у меня с тех времен сохранилось множество записей, и решил попробовать продать им какие-то фрагменты. Я просто отдал ребятам коробку с записями, и несколько дней от них не было ни слуху, ни духу. Потом Йорг позвонил мне с вопросом: «А где все остальное?!». «Господи, — подумал я, — что там вообще такое?» А я ни разу не пересматривал собственные записи, просто снимал все подряд и складывал в коробку с мыслью: «Однажды у меня будет на это время». В итоге Йорг сказал: «Мы просмотрели твои пленки, и это просто чума! Ты хотел бы рассказать собственную историю — как человек, который жил в Берлине с 70-х и видел все это своими глазами?»
В итоге слово за слово — и я стал протагонистом фильма. Чем больше я углублялся в свой рассказ, тем больше ребята загорались идеей сделать B-Movie. Они пришли в полный восторг, узнав, что Ник Кейв кантовался у меня на матрасе — а для меня это было в порядке вещей. Я был знаком со всеми этими людьми, героями фильма, потому что работал в музыкальном бизнесе, а не потому что я какой-то особенный. Но людям интересно слушать эти истории, они кажутся невероятными. Поэтому при разработке сценария я ориентировался на аудиторию, которая вообще ничего не знает о Западном Берлине, на молодежь, которая не росла во времена коммунизма и разделенной столицы, на тех, кто родился в 90-е и начале нулевых.
Видели ли фильм его герои — Ник Кейв, Бликса Баргельд, остальные?
Да, конечно! Ник видел пленки ранее, поэтому ему было нормально (смеется). Бликса же сказал: «Мы все знаем, что на самом деле все было не так!». Обычно люди представляют пресловутую «берлинскую сцену» как огромную тусовку, но на самом деле ее представителей можно было пересчитать по пальцам. Просто люди переходили из проекта в проект, из группы в группу. Например, барабанщик Ника Кейва Томас Вайдлер был барабанщиком в моей группе, но еще играл в Die Haut и Die Gesunden.
Было ли у вас в то время понимание, что вы меняете мир, что вы меняете музыкальную индустрию, что люди, окружавшие вас, будут знамениты и через 40, 50 лет?
Нет, конечно, мы думали, что к этому времени уже тридцать раз откинемся — умрем от ядерного апокалипсиса. Отовсюду звучали мысли о том, что мы находимся на грани ядерной войны, особенно в разделенном Берлине, который всегда стоял особняком из-за противостояния Запада и Востока. Мы делали все здесь и сейчас, у нас не было будущего. Было очевидно, что в какой-то момент стена рухнет, но как это случится и что дальше? Мы не загадывали надолго вперед.
Оглядываясь на 30–40 лет назад, я вижу наше наследие. Вот, например, Depeche Mode. Они приехали в Берлин и отправились в Hansa Tonstudio, где перед этим записывались Einstürzende Neubauten. Там был звукоинженер Гарет Джонс — это была его первая серьезная работа в этой студии, а Бликса и компания завалились в студию с железяками со свалок. И еще притащили новомодный прибор под названием «саундсэмплер», на который они могли записывать всю эту дичь. Гарет тогда говорил: «Блин, эта группа абсолютно вне канонов, у них даже нет обычных музыкальных инструментов!»
Фронтмен Einstürzende Neubauten Бликса Баргельд / Berlinale
Depeche Mode приехали в Hansa записывать альбом (судя по всему, речь идет о пластинке Black Celebration — прим. ред.), где Гарет показал им материал, только что записанный с EN, и они такие: «Вау!» Они пошли на концерт Neubauten в SO36 (легендарный андеграундный клуб в Кройцберге, Берлин — прим. ред.) и такие: «Что это?!» Там даже не было песен, EN просто играли на сцене без всяких репетиций. Этот концерт изменил их жизни — из традиционного синтпоп-бэнда Depeche Mode превратились в то, какими мы знаем их сейчас, во что-то вроде... (на кухне бара, в котором проходит интервью, громко разбивается тарелка).
Во что-то вроде этого?
(смеется) Да! Они открыли для себя абсолютно новую область творчества, поняли, что не обязаны следовать канонам. Другой пример — один чувак по имени Роберт Палмер. В видео на Addicted to Love он просто стоит в костюме, а на заднем плане танцуют модели во всем черном с красной помадой, притворяющиеся, что играют на музыкальных инструментах. Режиссер этого клипа (Теренс Донован — прим. ред.) незадолго до этого ходил в Лондоне на выступление Malaria! (экспериментальная группа из Берлина, где начинала Гудрун Гут — прим. ред.), которые разогревали The Birthday Party, группу Ника Кейва. Они тоже на самом деле не слишком умели играть, но выглядели потрясающе. И этот режиссер такой: «Вау, Восточный Берлин!» — и позаимствовал идею для видео.
Группа Malaria! / FSK 16
С уверенностью можно сказать, что наша андеграундная шайка имела огромное влияние, абсолютно не подозревая об этом. Все это получалось, потому что мы не искали никакой коммерческой выгоды. Сейчас многие занимаются этим, потому что хотят быть звездами, получать миллиарды лайков в инстаграме, жить роскошной жизнью, чтобы их узнавали на улице. Мы же просто искали способы самовыражения. Думаю, это главное различие между тем временем и настоящим. Люди хотят быть звездами, но у этой музыки нет основы, это музыка на выброс, через 25 лет про нее не вспомнят. А про Malaria! вспомнят.
Как Дэвид Боуи повлиял на музыкальную индустрию Германии?
Дэвид Боуи поместил Берлин на музыкальную карту мира. До его приезда сюда Берлин не был известен как музыкальный город — только как политический. Берлин был местом, где началась бы Третья Мировая: один инцидент на Чекпойнт Чарли — и все. Взять любой фильм из 80-х на тему возможного старта войны — действие всегда начиналось с какого-то происшествия в Берлине.
Но Дэвид Боуи сместил этот фокус, показал музыкальное лицо города. Он уехал примерно за пару недель до моего приезда, а через пару лет началась вся эта волна панк-рока. Люди поняли, что им не нужны никакие мэйджор-лейблы, что они могут сами записывать музыку и продавать ее — это полностью изменило подход в индустрии. А потом мы поняли, что у нас образовалась ни на что в мире не похожая сцена.
Кадр из фильма «Мы, дети со станции Зоо» / Neue Constantin Film
Мысли о том, что вот-вот начнется Третья мировая, что вы не проживете долго — они царили только в Берлине или по всему миру?
Когда я еще был совсем маленький и ходил в школу, мы жили неподалеку от Манчестерского аэропорта, совсем на отшибе. Мои родители были рабочим классом в самом буквальном смысле, прожженными социалистами — конечно, это повлияло на мое воспитание. И так как мы жили вблизи от аэропорта, в школе нам постоянно говорили, что в случае ядерной войны мы неизбежно умрем: «Смотрите, вот мы, а вот сюда сбросят бомбу». С таким настроем я рос — что нас всех испепелят. В Берлине я чувствовал себя более безопасно. Он принадлежал четырем странам: США, СССР, Великобритании и Франции. И я думал: «Так, американцы не будут бомбить американцев, русские не будут бомбить русских...», поэтому опасался меньше.
А каким вам казался Советский Союз в то время?
Захватывающим! (смеется) Я считал, что политическая система Советского Союза уникальна, был заинтригован масштабом СССР, но никогда не рассматривал его как угрозу. Советский Союз меня всегда привлекал — конечно, не последнюю роль сыграло мое социалистическое воспитание.
Фото / Kaput Mag
То есть вы бы смогли жить в СССР?
Легко. Если бы мне позволили оставить себе паспорт. (смеется)
Но там была цензура на цензуре.
На Западе она тоже была — хоть всем и кажется, что нет. Кучу всего постоянно запрещали:Frankie Goes to Hollywood, Sex Pistols. Когда вышел Anarchy in the UK (дебютный сингл Sex Pistols — прим. ред.), его, следуя неписаному правилу, не взял на продажу ни один музыкальный магазин в Манчестере. Я в то время как раз работал в рекорд-сторе, и мы были единственным местом во всей северо-восточной Англии, где его можно было купить — потому что мы так решили. Наш магазин был постоянно переполнен, тысячи людей приходили, просто чтобы купить эту пластинку. Поэтому думать, что здесь все было запрещено, а на Западе нет, неверно.
Как вы считаете, в то время было легче придумать, создать что-то новое, чем сейчас?
Нет. Не знаю. И сейчас можно быть оригинальным — зависит от того, насколько упорно ты пытаешься выйти за рамки привычного. Копировать кого-то легко, потому что у тебя уже есть шаблон на блюдечке, и ты знаешь, работает он или нет. Если нет — ты не будешь повторять.
В 70-е и 80-е люди шли на риск намного охотнее, сейчас никто не хочет рисковать. Музыкальная индустрия действует максимально безопасно — а это непродуктивно, потому что интересные и изначально не приносящие прибыли проекты могут в итоге достигнуть небывалого успеха просто потому, что ни на что не похожи. Но из-за того, что они не срывают звезды с неба с первых секунд, на них забивают и в итоге подписывают очередную кей-поп группу: «О да, они продадут 20 миллионов пластинок, берем».
Вам хотелось бы поработать с какими-нибудь современными музыкантами?
С какими-нибудь, да. На самом деле я уже записал пластинку с китайской группой под названием Stolen. Их музыкальная жизнь в разы короче моей — я варюсь во всем этом почти 60 лет, свою первую пластинку купил в 1962-м, а Китай только начинает открываться в этом плане, поэтому всю историю мировой музыки они познают за очень короткий период. Все, что они слушают, сильно влияет на них, они все интенсивно впитывают, и это меня зацепило.
Если они просто будут выкладывать свои песни на Soundcloud, никому не будет дела, потому что это будет один из миллиардов треков, загруженных на Soundcloud. Поэтому я решил дать площадку этим китайским ребятам, где люди услышат их, обратят внимание (Марк возродил свой лейбл MFS Records, где и записываются Stolen — прим. ред.). На том же фестивале в Китае, где я заметил Stolen, я послушал российскую группу под названием Oligarkh — и это просто фантастика! Абсолютно не похоже ни на что, к чему мы привыкли в старой доброй Великобритании и США. Такого не увидишь по телевизору — а я хотел бы увидеть по телевизору Oligarkh, а не очередное подражание Дженнифер Лопес.
В фильме упоминается Nena, которая стала известной по всему миру со своими песнями на немецком. Как вы думаете, могут ли группы, поющие на родном языке, не английском, добиться всемирной популярности в наше время?
Думаю, сейчас это еще более возможно, чем когда-либо раньше — не в последнюю очередь благодаря Ryanair, EasyJet и прочим. В 80-е, во времена Холодной войны, перелет из Берлина в Манчестер стоил 625 фунтов, а моя аренда в Берлине — около 50 фунтов. Именно возможность дешево путешествовать во многом поменяла представления людей о мире.
А Stolen поют на китайском?
На дебютном альбоме — да, но, конечно, они хотят расширить свою аудиторию, поэтому сейчас поют на «англайском» (Марк называет это Englishese — прим. ред.). Это тот английский, на котором говорит большая часть мира, с которым тебя поймут и люди, плохо знающий язык, и коренные британцы. Вы знаете группу Cocteau Twins?
Да.
Лиз Фрейзер, солистка Cocteau Twins, пела на выдуманном языке. Это не был английский, но звучал похоже. Многие слова казались знакомыми, слышалось, что строчки заканчиваются на «now» и «love», но потом ты открываешь текст, а там рандомный набор букв. И они имели оглушительный успех по всему миру, потому что все так или иначе понимали, о чем они поют. Так это и работает.
Вы возродили свой лейбл MFS. Музыкальные лейблы сейчас имеют такую же значимость, как раньше?
Нет (смеется). Не знаю. Сейчас для людей очень важны бренды. Продукт, на котором есть лого, сразу становится значимым. Люди носят футболки, на которых красуется реклама их «любимого» бренда. Они не понимают, что это равнозначно тому, чтобы таскаться с пакетом из «Пятерочки».
Футболку или штаны нельзя бесплатно скачать из интернета — и так было всегда. С музыкой все иначе: ее легко можно загрузить откуда угодно. А вот если какой-то лейбл идет на риск и выпускает твою музыку на виниле — это поднимает твой статус, потому что люди поверили в твое творчество и инвестировали в него. Именно поэтому я решил перезапустить MFS ради Stolen.
Меня часто спрашивают: «Что за униформа на тебе сегодня?», потому что одежду, которую я ношу, большинство людей назвали бы необычной. В Китае я сшил на заказ несколько пиджаков по собственному дизайну — что-то вроде армейской формы при Мао Цзэдуне или Иосифе Сталине. Такое не купишь в магазине. И весь сок в том, что как раз моя одежда — не униформа. Такую больше никто не носит. Это большинство людей носит униформу: одинаковые кроссовки, джинсы, те же футболки с логотипами брендов. Это они живут в мире униформ, а не я (смеется).
Марк Ридер. Фото / Martyn Goodacre
А где вы в основном берете эти не-униформы?
Люди отдают их мне (смеется). «Ты любишь униформы? Держи!»
А что, так можно было?
Я хожу по магазинам и присматриваю вещи, которые мог бы носить. Например, в Москве я влюбился в форму сотрудника ДПС, но она мне не подошла. Вообще это очень удобная одежда — куча карманов и выглядит безумно. Я не рассматриваю это как униформу — скорее как оригинальные атрибуты. Я никогда не хотел вписываться, всегда был нонкомформистом. А немцы... они не слишком дружелюбно относятся к униформам, по историческим причинам. В 80-е это проявлялось еще сильнее — если ты надевал что-то с немецким флагом, на тебя смотрели с осуждением. Меня из-за пристрастий в одежде тоже сначала считали странным и не особо горели желанием общаться, а потом привыкли. Как-то раз я стырил восточноберлинскую форму и перешел с ней границу, это было полное безумие.
Как вы сошлись с Йоргом Буттгерайтом и как оказались в его фильмах?
В «Короле смерти» — он знал, что у меня много униформ и спросил, есть ли нацистская. Я ответил: «Ну, есть немецкая». «Сможешь нашить нацистскую повязку?» Ну я и нашил. А потом говорит: «Кстати, тебе ее и надевать — ты же сыграешь в фильме?» Ну я и сыграл.
Со вторым «Некромантиком» примерно так же получилось — у меня тогда был свой маленький бар, и Йорг спросил, можно ли отснять там пару сцен. Потом он сказал, что я выгляжу достаточно консервативно для одной из ролей в фильме, потому что я носил рубашку и галстук. Я согласился, будучи уверенным, что появлюсь там на пять секунд, но в итоге выяснилось, что я играю главную мужскую роль.
Потом, правда, стало понятно, что я все же на втором плане, в главных ролях — мертвяк и девушка. И вот мы начали искать девушку — провели кастинг, но все было не то. В итоге сценарист фильма просто увидел где-то незнакомую девушку, подошел к ней и спросил: «Хочешь сняться в фильме?» Она ему: «А ты кто?» Он ей: «А я в кино работаю». Ну и она говорит: «Ага, ок». Они сделали скрин-тесты, расспросили, готова ли она делать то, то и это, и в итоге Моника стала звездой фильма.
С Моникой М. на съемках «Некромантика 2» / Fetch FM
Это принесло какую-то прибыль?
В конце концов нам заплатили... через пару лет (смеется). Но мы это не ради денег делали. Мы вообще ничего не делали ради денег. Чаще всего — потому что хотели и «потому что друзья попросили». Вот мы сняли фильм, а потом «О, ты пишешь музыку? Так напиши саундтрек». И вот я сижу пишу саундтрек. Когда мы писали музыку ко второму «Некромантику», началась первая война в Персидском заливе. И вот мы сидим в студии, по телевизору Саддам Хусейн бомбит Тель-Авив, фоном идет «Некромантик», и я думаю: «Музыка, конечно, печальная получится».
Как вы думаете, если бы «Некромантик» вышел сейчас, его бы тоже забанили, или люди теперь более привычны к подобным вещам?
Думаю, сейчас люди посчитали его дерьмовым. Он стал культовым, потому что был запрещен и потому что вокруг него была вся эта шумиха... Но сейчас зритель более искушенный, его ничем не удивишь. Самое смешное во всей это ситуации — «Некромантик» был запрещен из-за «восхваления жестокости».
Но в том же самом году вышел второй «Терминатор», где люди гибнут тысячами, взрываются, жестокость просто зашкаливает, и никого не смущает это в многомиллионном блокбастере, который вышел в широкий прокат. А «Некромантик», который мы сняли за 10 евро, назвали демоническим, антихристианским и прочее, и прочее. Церковь хотела запретить его за некрофилию — их это особенно задело. А сегодня снято столько жестоких фильмов, что «Некромантик» бы назвали скучным — 85 минут ничего не происходит! (смеется)
А в целом вас интересует киноиндустрия — хотели бы что-нибудь снять или сыграть где-то?
Ну, это все-таки не совсем мое. Я бы написал какой-нибудь саундтрек, это очень интересное направление. Но я никогда не хотел где-то сниматься. Ненавижу смотреть на себя на экране.
Марк Ридер и Моника М. в «Некромантике 2» / YouTube
В B-Movie Бликса Баргельд заявляет, что его устраивает жить в городе, вторую половину которого он не видел. Интересовала ли вас «вторая половина», Восточный Берлин?
Я отправился в Восточный Берлин на второй день после переезда, он меня крайне интриговал. Кого бы я ни спрашивал, все отвечали: «Восточный Берлин? Никогда не был и собираюсь, потому что там коммунисты». А те, кто были, в основном навещали родственников, возили им стиральный порошок и кофе и, конечно, понятия не имели, как там обстоят дела с музыкой. В итоге я ходил туда каждый день в первые две недели в Берлине — утра проводил в Западном, а вечера — в Восточном. Это был словно параллельный мир: все так похоже, но при этом совершенно другое.
Я познакомился со множеством ребят моего возраста, и они открыли для меня целый новый мир, панк-сцену Восточного Берлина. Людей пугал панк-рок — нечто нетрадиционное и неподконтрольное. Ребятам, которые занимались искусством в Восточном Берлине, приходилось сталкиваться с невероятным количеством трудностей, но они не бросали свое дело. И я хотел помочь им — таскал кассеты с новой музыкой. Конечно, это было во всех отношениях незаконно, но я и сам пристрастился к адреналину перехода границы с запрещенкой. Я был уверен, что если меня поймают, то просто вышвырнут без возможности вернуться, но было так важно, чтобы мои друзья расширяли свой кругозор и слушали то же, что и я. Это продолжалось 10 лет.
Я 10 лет нелегально таскал в Восточный Берлин кассеты с новой музыкой
У восточноберлинцев создавалось впечатление, что в Западном Берлине на каждом углу клубы. А на самом деле было всего два-три места, где выступали музыканты, и еще один техно-клуб, который на самом деле был чьей-то квартирой. На самом деле даже не квартирой, а подвалом — туда нужно было пролезать через дырку в полу. Там было все было в паутине и пыли, и когда ты выбирался на божий свет, то выглядел так, будто отработал смену на стройке. Но это был наш первый техно-клуб. В лучшие времена там собиралось человек 50.
Кадр из B-Movie / YouTube
Когда стена была разрушена, все эти восточноберлинские ребята устремились на запад в предвкушении огромной техно-сцены...естественно, их постигло разочарование. Они раздобыли где-то генераторы, колонки, диджейский пульт и устроили свою вечеринку с несколькими ящиками пива и пакетом экстази в полуразрушенном здании. На их вечеринки стало приходить все больше людей, тусовка начала расширяться. Все танцевали под одну музыку под одними наркотиками. Объединение Германии произошло на танцполе.
Сейчас уже идет третье или четвертое поколение клубных тусовщиков — и для вас, 20-летних, это обычное дело, которое существовало на Земле всю вашу жизнь. Вопрос в том, как вы хотите запомниться будущим поколениям — скажет ли кто-то через 30—40 лет: «О да, детка, это был 2020-й!». Именно 20-летние определяют свое поколение: в плане музыке, искусства, моды. И это не про покупку футболки Adidas или кроссовок Nike с дизайном от Канье Уэста. Кому вообще есть до этого дело? Важно то, чем ты занимаешься, что ты оставляешь после себя.
Кому есть дело до футболки Adidas или кроссовок Nike с дизайном от Канье Уэста?
Как вы думаете, может ли сейчас андеграундная сцена так же сильно на что-то повлиять?
Конечно. Все зависит от способности молодежи выходить за рамки традиций. Неважно, в музыке, живописи, где-то еще. Это дело выбора. Можно делать то же, что остальные, потому что это безопасно, это работает. Но движущая сила андеграунда — люди, которые делают что-то новое, понятия не имея, выгорит оно или нет. И таких людей очень важно находить, поддерживать и давать возможность выражать себя.
У нас в Берлине была такая возможность. Кто-то просто находил заброшенный бывший супермаркет и такой: «Можно нам занять его на выходные?» И мы со знакомыми артистами устраивали там вечеринку, потому что играть было негде, мы все были в одной лодке. Может быть, на нее никто, кроме наших друзей, не придет. А может быть, к нам заглянут новые лица. И эти новые лица скажут: «Вау, как круто, я хочу к вам присоединиться», выбросят старую одежду, натянут казарменные ботинки и кожаные штаны и тоже начнут что-нибудь творить, потому что мы их вдохновили.
Марк Ридер и Бернард Самнер в Берлине в 1986 году / Kaput Mag
Так и создавалась вся берлинская сцена, и B-Movie — он об этом. О том, как мы делали вещи до интернета и до фейсбука, потому что хотели и потому что взаимодействовали друг с другом. И я надеюсь, что фильм вдохновит людей на понимание, что они все могут сделать сами.
Вы упоминали, что до сих пор ходите на тусовки. Каково это — ходить на вечеринки...
В 60 лет?
В вашем возрасте, да, но это не то, что я хотела спросить — каково сейчас ходить в клубы, зная, что вы были частью зарождения этой культуры?
Я видел, как все это зарождалось, и теперь наблюдаю за развитием — и это большая честь. Дело в том, что... мне это нравится. Я обожаю тусить. Я и сам играю диджей-сеты, хотя я в первую очередь музыкальный продюсер, а не диджей. На самом деле тусить как дедушка — а я определенно уже в этом возрасте — это весело. Кристал (жена Марка — прим. ред.) тоже любит вечеринки. Никогда не знаешь, что ждет тебя там — может быть, откроешь какую-то прорывную группу. А чем еще заниматься? Сидеть дома и смотреть телевизор? Нет уж, спасибо.
Получается, в 90 вы тоже будете ходить на вечеринки?
Если доживу и буду способен ходить. Я же техно-ветеран. Надеюсь, что да.
А люди, с которыми вы начинали — они тоже до сих пор ходят в клубы?
Я очень редко встречаю старых знакомых — в основном на олдскульных вечеринках типа «Назад в 90-е, куда они заехали на час. Но на обычных тусовках, в Трезоре, например (один из самых известных берлинских техно-клубов — прим. ред.), никого не встретишь.
Марк на своем DJ-сете в Москве / OPIA
На ваших глазах в Берлине музыка была частью одной большой революции. Как вы считаете, в целом артисты могут высказываться на острые темы или не должны лезть в политику?
Всегда все индивидуально. Многое зависит от того, как ты подаешь свою мысль. Выкрикивать лозунги прямо в лицо — не всегда правильное решение. Найти способ выразить свое политическое мнение тонко, с помощью подтекста — вот, в чем, на мой взгляд, заключается настоящее мастерство. Много таких примеров можно найти в 60-е. Например, Walk On the Wild Side Лу Рида или Lola The Kinks — они о трансгендерных людях. Просто песни выстроены так, что это не было очевидно, поэтому их крутили на радио.
Конечно, не все ищут поэтику или глубину. Но скрытый между строк смысл, когда ты его обнаруживаешь, оказывает в сотни раз более сильное воздействие, шок-эффект. И чаще всего песня сама по себе — не политическое заявление, просто политика является частью жизни этого человека, и искусство отражает его взгляды на этот аспект жизни наряду с другими.
Политики во все времена во всех странах старались запретить неугодных музыкантов, потому что боялись их, не могли заткнуть им рот. Но искусство всегда было на острие жизни. Взять, например, Густава Малера — как его ненавидели консервативные музыканты! И только спустя несколько поколений его музыка начала считаться классической. Это абсолютно поколенческая штука: Led Zeppelin тоже когда-то запрещали, а сейчас всем нормально. Посмотрим, что будет дальше.
