Кинопроизводство всегда увлекало Тимоти Шаламе. Чтобы подготовиться к съемкам «Зови меня своим именем», актер отсмотрел кучу фильмов: в том числе и «Я убил свою маму» Ксавье Долана. В Париже Шаламе и Долан встретились, чтобы обсудить взгляды Тимоти на его творческое будущее, отношения с Арми Хаммером и реалии любви и боли.
Ксавье Долан: Я даже не знаю, с чего начать.
Тимоти Шаламе: [Смеется] Что ж, спасибо за то, что берешь у меня это интервью. Я не могу передать, как я рад.
КД: Я тоже очень рад. Для начала — когда я посмотрел «Зови меня своим именем», я непроизвольно — хотя, скорее всего, сознательно — испытал потребность быть ближе к тебе, подружиться с тобой, Арми и Лукой. Именно поэтому я опасный человек, которого нужно держать взаперти!
ТШ: [Смеется]
КД: Но если серьезно, то после просмотра фильма у меня было ощущение, будто я знаю тебя. Однако, думаю, именно это и есть цель кинематографа: связать нас, незнакомцев, и заставить чувствовать, будто мы знакомы с персонажами, которые представлены на экране.
ТШ: Именно так. Я был фанатом твоих работ на протяжении многих лет. Ты снимаешь фильмы, в которых принимаются тяжелые и прямые решения… Момент в «Мамочке», где актер руками раздвигает рамки кадра... Ой, я не хочу спойлерить!
КД: Ох, все уже давно проспойлерили это. Спасибо, ты очень милый. Ты очень любознательный и интеллигентный — и точно стал актером не просто так. Ты рассуждаешь о фильме языком, который я в твоем возрасте не смог бы понять и на котором был не в силах. Что ж, какой же ты актер? Чего ты ищешь в сотрудничестве с режиссерами?
ТШ: Я ищу определенное ощущение и не знаю, как его описать, но знаю, что всегда следую ему. Я точно не знаю, какое оно, это чувство. Мне нравится думать, что искусство воплощается в жизнь не на экране, а в голове зрителя. В какой-то момент я решил подхватить идею просто «существовать». Именно поэтому я восхищаюсь «Мамочкой» или «Я убил свою маму», или «Воображаемой любовью», потому что ты делаешь великолепную работу, просто «существуя» — на этом я и концентрируюсь во время работы. Но в то же время ты выстраиваешь цельную историю.
КД: Я ненавижу концепт «поколения» — мы все разные личности… Но чувствуешь ли ты принадлежность к определенному поколению актеров? И если да, есть ли у тебя друзья твоего возраста, которые разделяют такую же любознательность к процессу создания фильма, или тебя скорее окружают люди, которые просто мечтают успеть на вечеринку после работы?
ТШ: Конечно. Мои ровесники даже знают, как снять страстную любовную сцену в пять утра в шестой подряд рабочий день. Но я согласен с тобой, понятие поколения не соотносимо с кинематографом — столь старым видом искусства. Что действительно здорово — это то, что разговаривая с тобой в 22 года, а не в 19 или 20, я понимаю, что доволен своим словарным запасом, он сильно расширился. Лука — один из моих любимейших режиссеров, я надеюсь поработать с ним снова, и он во многом «подарил» мне карьеру, хотя я и не обладаю «бертолуччиевской» страстью к кино, которая есть у Луки. Я люблю эти фильмы, но вовсе не это подтолкнуло меня к актерской карьере. Теперь, в 22 года, когда меня спрашивают: «Какие твои любимые режиссеры?», «С кем бы ты хотел работать?», «Что тебе нравится как зрителю?», я могу незамедлительно указать на режиссеров, которые близки моему культурному диапазону. Например, братья Сэфди, потому что «Бог знает что» и «Хорошее время» — это словно глоток свежего воздуха.
КД: Чего ты ищешь в фильмах? Может это видение, определенная эмоция или уникальность?
TШ: Мой любимый фильм — «Джеймс Уайт», снятый Джошом Мондом. Я даже не мог понять, где там место кинопроизводству — я будто просто наблюдал за жизнью человека. Джош прекрасно показывает, что значит — быть живым. Ты постоянно становишься свидетелем историй с похожими поворотами, и это самое страшное для меня как для зрителя. Я не боюсь в чем-то быть хуже других, потому что знаю, что в чем-то я обязательно буду не слишком хорош, и это нормально. Но я боюсь быть скучным, быть частью историй, которые мне слишком знакомы, или быть циничным просто ради цинизма.
КД: Мне интересно услышать о вас с Арми. Это очень личная история, и весь фильм развивается вокруг ваших отношений.
ТШ: Я бы хотел, что бы все могли зависать с Арми, потому что наши с ним отношения с самой первой встречи очень помогли в работе над фильмом. Я моложе, у меня меньше опыта, и с первых секунд нашей встречи с Арми я понял, что попал в хорошие руки. Он интуитивно заботлив, что помогло ему так замечательно исполнить роль Оливера: его герой хочет поддаться чувствам и желаниям, но также не хочет причинять боль их объекту. Это сильнее всего чувствуется в сцене, где я сплю в постели, уже ближе к концу фильма, прямо перед прощанием на вокзале. Оливер сидит на кровати рядом с Элио, и вы видите на лице Арми около 6000 эмоций, которые сменяют друг друга: любовь, сочувствие, сожаление и страх. В этом моменте так много от самого Арми, так много любви. Мы были также в хороших руках Луки: этот фильм — действительно его детище, и успех, которого достигла картина — все благодаря ему. Было что-то более правильное в этом опыте, чем в других фильмах, в которых я снимался. Мне казалось, мы должны были следовать за режиссером, но мы должны были и увлечься друг другом.
КД: Да, и вы были увлечены.
ТШ: Да!
КД: Это было желание Луки — чтобы вы прониклись духом места съемок [подготовка к работе заняла полтора месяца — прим. ред.]?
ТШ: Да, и это было гениально с его стороны. Европейцы намного лучше умеют проводить время, чем американцы! Если бы мы начали снимать фильм в день, когда я сошел с самолета из Нью-Йорка, это было бы просто безумно. Возможно, съемки прошли бы в два раза быстрее, потому что мы бы просто работали вместо того, чтобы прожить там полтора месяца и впитать в себя дух Европы.
КД: Как ваши отношения с Лукой изменились сейчас, когда вы не только вместе сняли фильм, но и объездили с ним многие страны, когда картину настиг такой успех?
ТШ: Я только начинаю разбираться во взрослой жизни, только начинаю разбираться во всех этих отношениях. У меня были близкие отношения с Лукой во время съемок, мы всегда были на одной волне, но сейчас все уже несколько иначе: мы, конечно, не сверстники, но я стал лучше его понимать. Он многогранный, для меня он действительно является образцом — с точки зрения того, что я ищу в режиссере.
КД: Как ты думаешь, этот фильм сформировал твои вкусы и сделает более избирательным при выборе будущих проектов?
ТШ: Это словно подарок от Вселенной — иметь возможность работать над такими творческими проектами в молодости, поэтому я буду очень осторожен при выборе следующих фильмов. Но я понимаю, насколько сложно будет повторить опыт, который у меня был. С Лукой мы снимали в его городе, смотрели фильмы, которые он любит и о которых он много знает. Лука работает со своим редактором, продюсерами, операторами, дизайнерами по костюмам и художниками в течение 25 лет. Вы попадает в отлаженную систему, как на фабрику Уорхола. Подобное найти трудно.
КД: Ты сказал, что «Зови меня своим именем» — это праздник любви и что это кино не цинично. Но не думаешь ли ты, что в равной степени и, возможно, даже больше, это фильм о боли? У меня такое ощущение, что самые прекрасные вещи в этом фильме, моменты чистого блаженства и простой любви и нежности ведут к той сцене разговора между тобой и Майклом Стулбаргом. Люди говорят, что это очень зрелый фильм, и мне интересно: мы используем слово «зрелый», чтобы обсудить фильм, так подробно рассказывающий о боли и ее принятии?
ТШ: Я согласен с тем, что это больше или в равной степени связано с болью, чем с любовью. Монолог Майкла, по большей части, как раз о боли. Во время этой сцены я говорил себе: «Услышь это. Черт возьми, услышь это. Когда ты страдаешь или скорбишь, единственная вещь, которую ты в силах контролировать и от которой можешь защитить себя, — это стыд за свое несчастье или отказ чувствовать боль. Но нет «правильной» скорби или страдания. Если этот фильм и о боли — боли, которая связана с горем или любовью — то речь здесь именно о том, как с ней справляться.
