Где-то в наши дни девушка гуляет с собакой у берега маленькой речки и случайно находит торчащую из земли кость. Она раскапывает находку и обнаруживает два старых скелета, лежащих рядом друг с другом. Действие переносится на пару столетий назад — там тихий парень по прозвищу Печенька работает поваром у трапперов и во время одного из походов случайно знакомится с китайцем Кинг Лу. Позже, в маленьком поселении фронтира, они встречаются вновь — и, слово за слово, у них рождается гениальный бизнес-план. Дело в том, что единственному богачу в городе, британскому аристократу (или пытающемуся таковым казаться) шефу Фактору, привезли корову — чтобы тот мог добавлять молоко в свой чай. Печенька и Кинг Лу решаются на маленькую аферу: ночью они вероломно доят чужую корову, а днём пекут на основе молока пончики и продают их изголодавшимся по нормальной еде поселенцам.
У английского комика Стивена Фрая есть одна классная шутка, объясняющая разницу между британским и американским менталитетом. Английская нация, говорит Фрай, — это потомки людей, которые испугались перемен и остались сидеть дома. А вот пращуры американцев решили, мол, «да чёрт с ним» и поехали за тридевять земель осваивать новые территории. Но каким бы очевидно остроумным ни было наблюдение сэра Стивена, Келли Райхардт — режиссёрка «Нескольких женщин», «Обхода Мики» и теперь вот «Первой коровы» — с ним не слишком-то согласна.
Её «Первая корова» из тех фильмов, что принято называть обобщённым словом «неовестерн»: это не столько жанровое определение, сколько маркер образа мысли и специфического, ревизионистского взгляда на конкретную историческую эпоху. Фронтирная эстетика у Райхардт существует безо всякой романтизации, да и период она берёт неочевидный — то время, когда диким был не только Запад, но и Восток. Широту неисследованных горизонтов режиссёрка визуально сужает до тесного 4:3, а нарративно — до маленькой истории двух незначительных и заочно обречённых мечтателей. Если в стандартном вестерне большие, как сама жизнь, герои часто теряются в величественных пейзажах, то в «Первой корове» маленькие люди встают на экране в полный рост, обрамлённые огромными папоротниками и уносящимися куда-то далеко вверх стволами деревьев.
В каком-то смысле фильм Райхардт напоминает таких «Братьев Систерс» наоборот: у него схожая интонация тёплой грусти, его герои — тоже обаятельные лузеры, которые никак не вписываются в окружение. Но если Одиар рассказывал о закате Дикого Запада — и в этом смысле его история куда синонимичнее, например, Red Dead Redemption 2, — то в «Первой корове» фиксируется миф в его самом зачатке. Герои тут не вписываются не потому, что время движется быстрее них, а потому, что им некуда вписываться: никакой Америки ещё не существует, как не существует и американцев. Есть случайные китайцы, русские, индейцы, англичане, ирландцы, люди совершенно разных сословий и целей, которые вынуждены как-то уживаться вместе — пачкать, скажем, свою обувь, чтобы их не приняли за противных богатеев.
Для Райхардт фронтирная Америка — это не страна храбрых и отчаянных. Это место, куда съезжаются травмированные люди в погоне за недостижимой мечтой. Позже её назовут «американской» и будут долго и упорно деконструировать: Райхардт же показывает, что эта мечта была обречена изначально, что классовый переход невозможен, пока между людьми стоят непреодолимые границы — буквальные ли, социальные или психологические (не зря здесь одним из символов пустых мечтаний становится «волшебный» камень, прямо как в другом недавнем фильме о людях, решивших быстро изменить своё финансовое положение). Что люди, которые очередями стоят за «маленьким вкусом дома», по определению не могут иметь будущего. Что Америка, со всей её бравадой, на самом деле построена не на плечах великих единиц, а буквально на костях бесчисленных лузеров.
