Режиссер «Синонимов» Надав Лапид: «Возможно, лет через пять у меня появится желание снять „Чудо-женщину 4“»

25 апреля в российский прокат вышел фильм «Синонимы», взявший главный приз Берлинского кинофестиваля-2019. По сюжету израильтянин Йоав приезжает в Париж с единственной целью — навсегда забыть свое прошлое и «жить и умереть французом». В первую же ночь у него крадут все вещи вплоть до трусов, а наутро замерзшего до полусмерти парня находят соседи. Эмиль и Каролин выдают Йоаву базовый набор необходимых вещей, и новоявленный француз начинает свой путь к новой национальности и новой жизни. Нашу рецензию на фильм можно прочитать здесь.

История Йоава основана на автобиографии самого режиссера и автора сценария Надава Лапида: в 2001 году он сбежал во Францию без денег и документов и именно в Париже открыл для себя кинематограф. В 2011 году состоялся полнометражный дебют Лапида — фильм «Полицейский», а в 2014-м на экраны вышла «Воспитательница», недавно адаптированная Netflix. Мы поговорили с режиссером об эмиграции, первых свиданиях и больших студийных фильмах.

— «Синонимы» — очень автобиографичный фильм. Как именно ты трансформировал свой опыт для сценария?

— Да, как ты и сказала, это автобиографичный фильм, но у меня никогда не было цели рассказать о своей частной жизни. Взять собственную историю — самый верный способ проникнуть в истину существования, в истину современности, в правду конкретного момента. Именно это мое главное намерение. Думаю, любой человек мог бы послужить призмой для наблюдения за действительностью. Если бы мы с тобой ежедневно общались на протяжении пары лет, и ты рассказала бы мне все подробности своей жизни, я мог бы использовать твою историю для фильма и достичь того же результата, что и в «Синонимах».

Но свою историю я, конечно, знаю более близко. Я знаю точное количество томатного соуса, который герой добавляет в пасту дели, я помню все ощущения и запахи. Не скажу, что легко закладывать собственную биографию в основу фильма, но, с другой стороны, я мог легко играться с ней, потому что цели реконструировать исторические события не было. По этой же причине я не перенес сюжет фильма в 2001–2002 год, когда все это со мной и происходило, — действие происходит конкретно в наши дни.

Кроме того, всегда есть разрыв между тем, что произошло, и тем, как оно «могло бы», «должно было» произойти. Сослагательное наклонение позволяет нам представить, что история могла быть более вдохновляющей, более убедительной, более жестокой. Но у меня — как и у каждого человека — в жизни происходили события, будто бы написанные лучшим в мире сценаристом. К тому же не нужно зацикливаться исключительно на драматичных вещах. В «Синонимах» я делал упор на вибрацию, а не на драму — этот фильм постоянно сотрясается, ни минуты не стоит на месте.

Фото Berlinale / Guy Ferrandis / SBS Films

— Вместе с ним не стоит на месте и главный герой, ведь Йоав очень «физический» персонаж.

— Да, абсолютно верно. Даже во время обычного разговора он задействует свое тело — плечи, мускулы, бедра, член, в конце концов.

— Твои воспоминания за столько лет так или иначе изменились — как ты сейчас относишься к тому, что с тобой тогда произошло?

— Конечно, со временем я сильно дистанцировался от тех событий. Сейчас я могу выразить словами и проанализировать то, что раньше ощущал только на уровне порывов, инстинктов, эмоций, желаний, ощущений. В этом плане мы с Йоавом очень похожи — он эмоциональный, экзистенциональный персонаж, а не психологичный. Даже выдавая идеологические заявление, он больше руководствуется бурлящими в нем чувствами, а не политическими взглядами.

Поэтому мне было легко возвращаться к тем воспоминаниям — меня по-прежнему интересуют те же проблемы. Все мы постоянно совершаем поступки под воздействием чего-то бессознательного, необъяснимого, и я все так же могу прочувствовать это нутром. Анализ – да, это прикольно и иногда помогает, но Йоав находится в постоянном движении, а когда ты ни на секунду не останавливаешься, нет времени расслабиться и порефлексировать.

Фото Berlinale / Guy Ferrandis / SBS Films

— Хочешь ли ты когда-нибудь снять фильм по чужому сценарию, выступить исключительно в роли режиссера?

— Ты хочешь предложить мне какой-то сценарий? (смеется)

— Нет! Чисто теоретически.

— Слушай, мне довольно часто присылают сценарии из США, из Европы. Чисто теоретически — почему нет, но, честно говоря, были же веские причины отвергнуть все эти тексты. Хотя некоторые из этих предложений были заманчивыми — по финансам и производству.

В своей работе я делаю упор на мизансцену, и я стараюсь использовать это понятие в самом широком его смысле. Обычно под ним подразумевают умение держать руку на пульсе жизни, но для меня мизансцена — попытка коснуться изнанки жизни. Потому что зачастую мы проживаем жизнь поверхностно, а мизансцена может обнажить какую-то глубину, теряющуюся в ежедневной рутине. И я чувствую, что в моих сценариях у меня это в какой-то степени получается, а вот насколько я буду полезен для чужих текстов – большой вопрос.

Браться нужно только за те фильмы, которые не мог бы сделать никто другой

Я верю, что браться нужно только за те фильмы, которые не мог бы сделать никто другой. Если какой-то сценарий могут условно хорошо снять 300 режиссеров, зачем там мое присутствие? Возможно, когда-нибудь мне попадется текст, с которым почувствую неразрывную связь, а до тех пор — так.

— Должна отметить, что слово mise-en-scène никогда не звучало более по-французски.

— Кстати, насчет этого слова — как оно будет по-русски?

— «Мизансцена».

— Я спрашиваю, потому что в иврите вообще не существует такого понятия. Я открыл для себя кинематограф в Париже – до этого я мало что знал о кино и кинокритике. Там я начал понимать, что значит быть режиссером, и как раз открыл для себя понятие мизансцены. И я был настолько оторван от реальности, настолько ушел в себя, что всерьез считал, что люди просыпаются и за утренним кофе обсуждают исключительно мизансцену, будто это самое привычное ежедневное занятие.

Когда я вернулся в Израиль, то обнаружил, что здесь люди совсем иначе относятся к кино, и, как я уже сказал, слова «мизансцена» вообще не существует в иврите. Думаю, отсутствие данного термина сильно повлияло на отечественный кинематограф. И для меня это слово стало неким сокровенным сувениром из Парижа, доказательством, что все это действительно со мной происходило, а не было разыгравшейся фантазией. Я носил его с собой в кармане, постоянно нашептывал себе.

Фото Berlinale / Guy Ferrandis / SBS Films

— Язык является очень важной составляющей фильма — Йоав полностью отказывается общаться на иврите. Есть такое выражение: «Сколько языков ты знаешь, столькими личностями ты и являешься». Можно ли отнести его к твоему герою?

— Да, абсолютно, для него язык имеет огромное значение. Йоав ставит перед собой огромную экзистенциальную задачу перестать быть человеком, которым он был всю жизнь, и превратиться в кого-то другого. Стереть свое прошлое, оставив только настоящее и будущее. Убить израильтянина и переродиться французом. Конечно, сразу становится ясно, что его план практически невыполним, а к концу мы убеждаемся, что он невыполним совсем. Но Йоаву кажется бессмысленной затеей сбежать из Израиля и продолжать говорить на его языке. С каждым произнесенным израильским словом он будто бы отдаляется от своей первоначальной цели.

Другая важная деталь — иногда у нас есть ощущение, что для того, чтобы что-то обрести, нужно сначала чем-то пожертвовать. Все мы помним, что Бог предложил Аврааму принести в жертву своего сына, поэтому очевидно, что значение имеют только действительно важные для нас жертвы. Йоава связывают с Израилем две вещи — язык и тело, и он жертвует и тем, и другим. Сначала отказывается от языка, а с телом проходит несколько этапов: чуть не замораживает до смерти, потом голодает, а потом пытается им торговать – но тело сопротивляется.

— А как ты думаешь, чисто теоретически возможно осуществить этот план — полностью забыть свою родину и примерить на себя другую идентичность?

— Сложно сказать. Люди постоянно переезжают и мигрируют, так что, думаю, к новому месту в определенной степени можно привыкнуть. Мне кажется, успешная иммиграция зависит от двух вещей. Первая — то, насколько ты хочешь стать другим человеком. Я имею в виду, многие россияне переезжают в Германию, потому что там зарплаты выше, а не потому, что хотят избавиться от своей национальности — соответственно, их не съедает серьезный внутренний конфликт. Вторая — то, насколько страна, в которую ты переезжаешь, готова принять тебя таким, какой ты есть. Думаю, это один из самых релевантных вопросов для мира в целом и для Европы в частности. Потому что оставить дом, целый родной для тебя мир, забыть свою культурную идентичность — уже очень тяжело. А если вдобавок к этому место, в которое ты сбегаешь, готово принять не тебя самого, а надуманный желаемый образ, это гиблое дело.

Фото / Guy Ferrandis / SBS Films

— Сложно найти более «французскую» пару, чем Эмиль и Каролин. Я имею в виду, Каролин играет на гобое – с трудом могу представить себе что-то более вычурное. Ты действительно в свое время видел французов такими? Или пытался сделать этих героев карикатурными?

— Нет, я бы не сказал, что они карикатурные. «Синонимы» — это в каком-то плане легенда. Легенда о человеке, который сбегает из места, которое видится ему адом, из страны, которая кажется ему худшей, в самую лучшую. И происходит чудо: в самом начале фильма он лишается всех вещей, что связывали его с прошлым. А просыпается он, голый как дитя, в доме самых французских французов, которых только можно представить.

Он не только приехал в лучшую страну мира, но еще и проснулся в постели лучших людей, живущих в лучшей стране мира. Я хотел, чтобы Эмиль и Каролин выглядели как французская пара из французских фильмов. Представь, что в угоду реализму он проснулся бы в каком-то более реальном месте у более реальных людей. Кинематограф — он же в том числе о легендах, о сказках. Я же не социолог. Моей целью не было создать реальный портрет французского общества, меня оно вообще не волнует.

Фото / Guy Ferrandis / SBS Films

— Во всех своих фильмах ты с иронией показываешь карикатурную маскулинность, которая зачастую поощряется окружением героев. Как ты думаешь, является ли она проблемой, и если да, как можно ее решить?

— Я думаю, что маскулинность — это в первую очередь масштабный феномен. Проблема или нет — это совсем другой вопрос. Мои фильмы действительно ироничны по отношению к маскулинности и критикуют ее, но в то же время будто заворожены ею. Йоав видит в маскулинности определенную красоту.

Конечно, я могу говорить только за Израиль, но мне кажется, что в России ситуация складывается похожим образом. Думаю, это связано с определенным эстетическим образом. Я служил в израильской армии три с половиной года, и я ждал этого момента с самого детства. Я фантазировал о том, чем буду заниматься в армии, мечтал о каком-то героизме, как и все израильтяне. Поэтому с точки зрения эстетики военная униформа для меня красива на каком-то базовом уровне. Даже сейчас, когда по политическим причинам я выступаю против службы в армии и четко понимаю, насколько эта картинка манипулятивна.

Во Франции для меня было сюрпризом то, насколько парижане стараются держаться подальше от людей в форме, считая их в каком-то смысле врагами. Даже к полиции они относятся с недоверием и отвержением. И при ближайшем рассмотрении ты понимаешь, как же по-разному все работает в этих двух странах. В «Синонимах» я обращаюсь к коллективному израильскому разуму, а для него нет ничего красивее мужчине в форме. Маскулинность по-мощному проста, верна своей стране, своему государству, готова за него сражаться. В некотором смысле это наивысшее, наиболее чистое проявление коллективного сознания. И от этого сознания Йоав пытается сбежать, но на деле является неотъемлемой его частью.

Фото / Guy Ferrandis / SBS Films

– Женщины в твоих фильмах, напротив, всегда эмпатичные и вдумчивые персонажи. Думаешь ли ты, что именно женщины, условно говоря, в итоге спасут мир?

— Возможно, во всем мире, по крайней мере, в израильских реалиях, ну или, в конце концов, только в моих фильмах — ведь я всего лишь режиссер, а не президент США, — цель женщин — устроить беспорядок. В самом лучшем смысле этого слова, то есть разрушить порядок, который был выстроен в угоду благополучия мужчин. В «Синонимах» это прослеживается в меньшей степени, но можно заметить что некая «мужская община» часто разрушается — и должна разрушаться — женщинами. По моему мнению, женщины являются настоящими анархистами нашего мира.

— Протагонистами твоих фильмов всегда становятся «пишущие» люди — Шира в «Полицейском», маленький Йоав в «Воспитательнице», Эмиль в «Синонимах». Значит ли это, что тебе интереснее работать с творческими персонажами — в данном случае, с писателями и поэтами?

— Хмм... Да, они все пишут, но при этом они никогда не писатели. Пятилетний ребенок, конечно, не называет себя поэтом, а Шира пишет манифесты, она видела себя революционеркой, которая изменит ход истории. Это люди, которые пытаются заявить о себе, о своем существовании через искусство — неважно, литература это или танцы. Так они пытаются рассказать вещи, которые не могут выразить никаким другим способом. Я никогда не снимал фильмы о теории искусства — только о людях, жизнь которых неотделима от искусства. Их жизнь и есть искусство.

Кадр из фильма «Полицейский»

– Работает ли это так же в твоем случае?

— Я прилагаю все усилия, чтобы быть как можно более «цельным». Я часто размышляю о российской модели искусства — наверное, для людей вроде Пушкина идея разграничивать жизнь и творчество выглядела бы абсурдно. Наверное, это западная концепция: твое творчество — это несерьезно, хобби, которым ты занимаешься с десяти до двух, а потом становишься совершенно другим человеком.

Мои фильмы говорят обо мне намного больше, чем я сам

В каком-то смысле мои фильмы говорят обо мне намного больше, чем я сам. Если кто-то хочет действительно глубоко меня узнать, нужно посмотреть мои фильмы. Человек, который посмотрел все мои фильмы, знает меня лучше людей, которые несколько раз пересекались со мной лично, но не видели их.

— В таком случае можно ли сказать, что ты предпочитаешь коммуницировать с миром через свое творчество? Делает ли это тебя в некотором роде интровертом?

— Нет, я не такой уж интроверт, разве что немного застенчив. Для меня сьемки — это каждый раз свадьба с самим собой. Здесь ты можешь полностью отпустить себя, дать волю самым навязчивым идеям и заставить весь мир крутиться вокруг них. Именно поэтому в кино всегда должна присутствовать противодействующая сила, иначе фильм просто станет твоим собственным отражением. Конечно, я хочу как можно полнее выразить себя, но на площадке мне всегда нужен оппонент, бунтарь, кто-то, кто не будет подчиняться. Это может быть актер или монтажер, главное – вовремя дать мне пощечину.

— Тебе интересно в будущем просто писать книги, не снимая по ним фильмы?

— Я начинал как писатель, даже публиковал романы до того, как стать режиссером. Я и сейчас пишу, но, должен признать, кино для меня сейчас — лучший способ изображать нашу вселенную и жизнь.

Фото / Guy Ferrandis / SBS Films

— Музыка в твоих фильмах редко бывает просто фоном: для нее всегда выделено отдельное место — например, танец или играющая на сцене группа. Почему ты используешь музыку подобным образом?

— У тебя, наверное, тоже были такие моменты... Например, когда на первом свидании я приглашал девушку в гости, точно к ее приходу я включал определенную музыку, чтобы сразу рассказать что-то о себе. Мне хотелось добавить что-то к банальному «Привет, как дела?». В то же время я понимаю, что Чет Бейкер (джазовый музыкант — прим. ред.) хотел сказать нечто совершенно иное. Музыка в моих фильмах никогда не исходит извне, персонажи используют ее, чтобы представиться, заявить: «Вот, кто я! Взгляните на меня!». С танцами это работает еще сильнее. Танцы – это главное выражение сущности.

— Твою «Воспитательницу» недавно адаптировали для крупного фильма на Netflix. Как тебе эта версия и что ты думаешь о такой практике в целом?

– Я бы не взялся ничего адаптировать вот прям завтра, но в целом — почему нет? Я имею в виду, это могло бы быть увлекательной игрой — если бы все начали адаптировать картины друг друга. В новой версии «Воспитательницы» есть что-то занимательное — они адаптировали мой сценарий, но это два совершенно разных фильма. Я рассматриваю это как своего рода упражнение на постановку мизансцены.

— Тебе бы хотелось когда-нибудь снять большой студийный фильм?

— Нет (выдерживает драматичную паузу). Слушай, я даже понятия не имею, кто выиграл последний «Оскар», мне это правда неинтересно. Если завтра некто постучится ко мне в дверь и скажет: «Вот тебе 60 миллионов долларов, вот тебе Анджелина Джоли, сделай мне крупное кино», я в первую очередь пожалею деньги, которые этот некто потеряет на моем фильме. Но почему нет? В конце концов, я очень любопытный человек. Возможно, лет через пять-семь у меня появится желание снять что-то совсем другое, не знаю, «Чудо-женщину 4».

Фото / Haaretz

— Как ты относишься ко всем сопутствующим известности вещам — бесконечным фотосессиям, пресс-конференциям, интервью?

— Я отношусь к этому как к игре, и мне нравится в нее играть. Фильм — это попытка выстроить диалог с миром, со вселенной, с историей, с настоящим. Да, иногда все эти пресс-конференции бессмыссленны, но... Мне трудно поверить в то, что существуют скромные режиссеры. У режиссеров есть привычка на все жаловаться, но необходимо помнить, что в метро работать намного тяжелее, чем ответить на пару вопросов. Это мило, что кто-то хочет услышать твое мнение, записать и опубликовать в классном российском издании.

Фото обложки — Odd ANDERSEN/AFP/Getty Images