Фильмы, Которые Погубили Мое Детство, Часть 1: Груз 200

Мария Ремига,

Детство – это удобная ширма, за которой легко спрятаться от попыток анализа. По идее, все, что нравилось/пугало/в нежном возрасте – неприкосновенно и не поддается осмыслению. «Синдром утенка» помогает не рассыпаться в прах – в мире, где ценностей почти не осталось, любимые буквы, кадры и звуки – последний бастион. Это труднообъяснимая магия, ее легко разрушить – одно нажатие на кнопку repeat и заснеженный лес в шкафу превращается в картонную декорацию. Конечно, есть вещи, которые не испортить никакими пересмотрами. Но здесь, как и в любом шаге назад, есть опасность нарваться на мину, обесценить то, что, казалось бы, обесценить невозможно.

Когда вышел «Груз 200», автору этого текста было 15 лет. Вполне подходящий возраст для того, чтобы столкнуться с чистым, дистиллированным злом. А «Груз 200» – чистое зло и есть, тьма без просвета, ужас без конца. Более того, этот ужас не катится на тебя лавиной, не бьет молотком по голове, как бывает порой в хоррорах или иных фильмах прямого действия – он заползает в сознание постепенно, незаметно, шаг за шагом. Балабанову всегда доставалось за его радикализм – почти каждый его фильм был поводом обсудить, есть ли границы дозволенного в искусстве, и не пора ли режиссеру честно сдаться в клинику неврозов. Алексей Октябринович копал там, где не копал больше никто – потому что для работы на его поле нужно быть с демонами на короткой ноге. При этом сам Балабанов вызывает почти что нежность – во-первых, потому что под его фильмы у многих прошла половина жизни, а во-вторых, достаточно просто вспомнить, как он выглядит.

По нынешним меркам, «Груз 200», наверное, трудно назвать экстремальным с чисто визуальной точки зрения: после какого-нибудь «Сербского фильма» или даже позднего Триера мало кого удивишь горой трупов или изнасилованием посредством бутылки. Однако ему, чтобы открыть портал в Ад, не нужна шоковая терапия: чтобы не творилось в кадре, ты постоянно чувствуешь мороз по коже, это игра с предчувствием беды. Вены готовы лопнуть от напряжения, и, кажется, что на протяжении полтора часа ты находишься в постоянном диалоге со смертью. Это страшный опыт, но именно после подобных переживаний, ты чувствуешь себя по-настоящему живым. Схожим образом действует и «Антихрист» того же Триера, но в отличие от Балабанова, у Ларса, как ни странно, в фильмах всегда есть намек если не на надежду, то хотя бы на какой-нибудь свет. В «Грузе 200» такого нет, катарсиса не происходит – хорошие времена никогда не наступят.





На расшифровку смыслов в «Грузе» можно потратить жизнь и последний клочок нервов: для тех, кому страх неведом, просмотр фильма – настоящая игра в интерпретацию. Пугающий титр «основано на реальных событиях» не отменяет того, что картина, по сути, – экранизация «Святилища» Фолкнера. Эту книгу порой называют «американским «Преступлением и наказанием», но тянуться сквозь темную ткань фильма к Достоевскому, нет никаких сил: герои Федора Михайловича на фоне персонажей Балабанова – светлейшие люди. Конечно, когда ты падаешь в бездну, не до приветов классикам: можно сколько угодно вспоминать Кампанеллу, Оруэлла и кого только не, но на пресловутом «жених приехал» все аллюзии летят в форточку.





Сейчас, спустя восемь лет, возвращаться к «Грузу» особенно страшно: во-первых, он до сих пор сшибает с ног, во-вторых, то, что происходит в стране, пугающим образом резонирует с тем, что творится в кадре. За подобную параллель надо сразу выдавать желтую карточку, но мимо не пройти – самый громкий российский фильм последних лет, «Левиафан», он ведь тоже про то, что жизни нет, и не будет, но по сравнению с «Грузом 200» лента Звягинцева – осенний ноктюрн, воздушное стихотворение. Балабанов, как бы его в свое время не ругали за корявость почерка, любовь к патологиям, сочувствие к дьяволу, убийственно точен в формулировках. Прошлое – это камень на шее будущего. На горбу мертвеца, каким бы любимым он не был, не доедешь до Рая. В краю, где действует заповедь «возненавидь ближнего своего», никогда не построить Город Солнца.

Мария Ремига